Неоседланные лошади [Сборник рассказов] - Рафаэль Арамян

Хозяин рассказал что-то людям, собравшимся вокруг, лошадь завели в конюшню, пришла ночь, темная ночь, и уже с горы, из-за стойбищ, донесся вой удалявшейся волчьей стаи…

Сейчас тоже осень, и старая лошадь — она сама. Скоро вернутся в деревню стада, люди уйдут с горных пастбищ, а ее оставят здесь, среди зелени гор, на съедение волкам. И когда иней покроет травы, а лужи затянет льдом, они появятся, завоют, окружат ее, и один, отделившись от стаи, вспрыгнет ей на спину. Лошадь задрожала, покрылась испариной, глаза ее тоскливо блеснули.

Теперь ее уже не седлают. Неоседланная, она целыми днями бродит по лугам, засыпает около палаток, положив голову на плечо, и сон ее бывает полон табунами диких кобыл и волчьими стаями. В горах пока еще есть люди, и лошадь слышит сквозь сон лай собак, ощущает дым очага. Потом, когда люди уйдут, лай умолкнет, очаги погаснут…

— Говорят, ты была славной лошадью, старина. Хотел бы я нарисовать тебя в молодости, а ты вот взяла и состарилась. Глаза у тебя древние, а губы дрожат, как у молящейся старухи. Но ты все же нравишься мне, особенно когда настораживаешься и, закинув голову, глядишь на горы. Я, пожалуй, такой и нарисую тебя.

Художник сложил мольберт, краски и зашел в палатку. Потом зажег лампу. Лошадь подошла к палатке и остановилась у входа.

Было совсем темно. Из полузавешенного входа в палатку виднелся выпукло очерченный контур лошадиной фигуры. Художник взял лист бумаги, фломастер — и попытался изобразить ее черным клеймом на черном фоне неба. Протянулись, пересекли друг друга густые линии, и лошадь с поднятой головой и с гривой, сквозь которую виднелись звезды, застыла на листе. Художник набросал горы и табун, стремительно уносящийся ввысь. Закончив рисунок, он потушил лампу и улегся спать.

Задремала и лошадь.

Вдали залаяла собака, другие стали вторить ей. Лошадь втянула ноздрями холодный ночной воздух. Где-то во тьме притаились волки, она ощутила их запах. Лошадь в страхе просунула голову внутрь палатки и печально застонала.

— Ты чего не спишь, старина, тебе потолковать охота? Ну так слушай. Люди частенько имеют лошадиные физиономии, да, да, именно лошадиные. Попадаются люди и с птичьими лицами. У меня когда-то был конь. Ты слышишь, старина? Мы дружили с ним на фронте. Потом его убили. Пулей в лоб. Ноги его сразу подломились, и он рухнул на землю. И я расседлать его не успел. Так он и кончился — в узде, с седлом на спине. Знаешь, милая, я много раз видел смерть, а конь тот умер, как умирают люди. Он упал на колени, потом прижал голову к земле, а в глазах его была такая тоска… Старина, почему у тебя задрожали губы, может, ты произносишь молитву? Тебе, наверное, не доводилось беседовать с людьми, а я вот разговорился с тобой. Никогда не забуду того рыжего коня. Когда он был со мной, мне казалось, что я здесь, в наших горах… Кто знает, может, он был мой земляк, а может, даже твой сын… Ты так стара, что все кони на свете могли бы быть твоими сыновьями.

Лай собак замер за горой. Лошадь шагнула назад и растворилась в темноте. Теперь она снова думала о рыжем жеребенке. Что с ним стало, куда его увели? Она не знала этого. Сама она войны не видала, и смерть представлялась ей лишь в образе волка. Сейчас ночное небо глядело на нее сверкающими волчьими глазами, и луна свисала с плеча горы, похожая на клык. Лошади показалось, что на спину ей вскочил волк. Раны, натертые седлом, заныли, снова стали кровоточить, и старая лошадь дернулась, забилась, пытаясь сбросить волка.

Теперь, когда она так стара, ей частенько виделись табуны неоседланных лошадей и стаи волков. И всякий раз она пыталась сорваться с места, догнать уносившийся табун или спастись от волчьей стаи, всю ночь гнавшейся за ней по пятам.

Передние ноги ее были связаны. Она потопталась на месте и тонко заржала. Ночь скатилась с ее хребта. Раны перестали кровоточить.

Художник вышел из палатки и с лампой в руке подошел к лошади.

— Что с тобой, старина?

Лошадь захрапела, дернулась и позволила художнику почесать ей голову.

— Ну вот видишь, старина, с тобой не так-то уж здорово разговаривать, ты ведь пытаешься думать и потому не можешь уснуть. Лошадь должна оставаться лошадью, человек — человеком, иначе все смешается, все пойдет прахом. Ну спи, старина, не мешай мне, завтра я буду тебя писать, а если ты не уснешь, морда у тебя вытянется еще больше, и тебя совсем не отличить будет от лошади. А я ведь хочу написать твои глаза, печальные, человечьи глаза.

Лошадь слушала художника, и в глазах ее тонула ночь со своими тенями и вспышками звезд. Художник зашел в палатку. Ему не хотелось спать. Посидеть бы рядом с лошадью, послушать ночь, тишину и нарисовать огромное безмолвие, в котором много-много лошадей. Но он озяб, было холодно, и капельки росы уже затвердевали на траве.

Лошадь стояла перед палаткой и вспоминала ту, оставленную на лугу, старую расседланную лошадь, которую съели волки.

Ночь текла, как большая река, а лошадь стояла посреди течения и втягивала в себя ноздрями эту ночь. Ночь омывала ей сердце, легкие и черным комком оставалась у нее внутри. И если бы ночь не была полна звезд, лошадь непременно порвала бы путы на ногах и бешено умчалась бы в ту сторону, где были стойбища, потом повернула бы к деревне, туда, где люди и дым очагов.

Лошадь не понимала, почему та, другая старая лошадь осталась на лугу, почему не вернулась. Может, ей встретился табун неоседланных лошадей? И в самом деле, в ночи пронесся табун диких неоседланных лошадей: троп, троп, троп… Запах этих лошадей разлился вокруг, коснулся ее ноздрей, и она, позабыв о волках, побрела на этот запах.

Троп, троп, троп… Из-под копыт вспорхнула сонная птица. Она ударилась о ночь и снова упала в траву. За камнями прошмыгнул заяц, блеснули волчьи глаза. Решив пока не связываться, волк исчез в темноте.

Лошадь осторожно переступила через ручей и пошла вверх. Лай собак и блеяние овец уже не были слышны. Бык, такой же старый, как она сама, лежал на дороге, жуя губами. Лошадь поздоровалась с ним и прошла мимо, не получив ответа. Во мгле проносились табуны диких неоседланных лошадей, она спешила к ним. Они сейчас пасутся где-то, пасутся где-то там, в горах.

Утром, выйдя из палатки и не найдя возле нее лошади, художник поспешил к табунщику.

— Куда она девалась? — спросил он.

— Кто ее знает, может, в горы поднялась.

— А нельзя ли за ней послать кого-нибудь?

— Это зачем еще?

— Она же может пропасть.

— Вернется — ладно, не вернется — еще лучше.

— Как же это так?

— А вот так. Она уже никому не нужна — не годится ни под седло, ни в упряжку.

Художнику вспомнился старик сосед. Сын говорил, что ему уже за сто лет, и все с ним соглашались. Невестка не разговаривала со стариком, и он целыми днями просиживал во дворе, все курил и ждал, когда же его позовут домой. Но никто его не звал, и старик иногда оставался на дворе до поздней ночи. Он обижался на сына, невестку, внуков, вспоминал давно умершую жену и Ван[3] и говорил сам себе:

— Я уйду в Ван.

Он поднимался с места, закуривал самокрутку и брел куда-то по улице.

Никто не знал, где находится его Ван, но всякий раз, отправившись в Ван, он возвращался поздней ночью и рассказывал удивительные вещи. Он говорил, что повидал мать, отца, жену, братьев, играл с друзьями детства, ловил рыбу и ел фрукты из своего сада.

Сына не интересовало, где был отец. Он никогда не видал Вана и каждый раз, когда отец собирался уйти в Ван, говорил:

— Старик совсем спятил.

— Ну и пусть себе уходит, — верещала жена, — хоть бы и вовсе не возвращался.

И чем больше он старился, тем чаще повторялись эти уходы в Ван. Однажды, когда старик возвращался из Вана, художник повстречал его и спросил:

— Погос-ага, что нового в Ване?

— Ван, да не рухнет твой очаг, — печально ответил старик, — разорили мой дом, огнем спалили. В Ване собакам житье, а людям нет житья. Эх, Ван, Ван…

Он не стал в этот раз рассказывать длинных историй, а понурив голову, поплелся домой, но, дойдя до дому, повернул обратно, говоря:

— Здесь никто меня не ждет, пойду в Ван. Разорили мой край, мой город, хочу умереть там…

И ушел.

В эту ночь он не вернулся. Лишь на следующий день сын и невестка стали его искать. Спустя два дня старика нашли мертвым за городом, на берегу реки.

— Он шел в Ван, — сказал сын, — каждый раз уходил и возвращался, но я знал, что когда-нибудь он не вернется. Выжил из ума старик.

Сын никогда не видел Вана, родители бежали оттуда, когда он только родился, и он никак не мог взять в толк, зачем это отцу понадобилось уходить в Ван.

Художник задумчиво посмотрел на табунщика, потом сказал:

— Она нужна мне, я ее рисую, — он почувствовал, что это звучит не очень убедительно, — и потом не пешком же мне уйти с гор!